О блокаде Ленинграда: из детства универсантов

Владимир Осинский

Когда началась блокада, Владимиру Георгиевичу было 6 лет.

Окончил отделение журналистики филологического факультета ЛГУ, затем начал преподавать. Стоял у истоков создания радиотелевизионной специализации в Санкт-Петербургском университете, учебной телерадиостудии и кафедры радио и телевидения, которой руководил почти 20 лет. Сейчас работает в Университете редактором-консультантом.

О голосах блокадного радио

Сразу же ощущалось, даже в детском возрасте, что это пульс города. Радио у нас было выше этажом, и мы слушали его через потолок. На слуху до сих пор голоса. Я помню и сопоставляю сегодняшние впечатления, они во многом сходятся. Голоса тогда известных актеров, дикторов, я уже не говорю о звуках блокадных репортажей, это само собой. Тоже достаточно хорошо помню, что радио воссоздавало звуковую картину. Там были новости и вести с фронтов, информация об организации жизни в городе, нормы продуктов питания, устные выпуски прежде печатного детского журнала «Костер», сигналы и отбои воздушной тревоги... Радио — это нить жизни, нить надежды. Нить, которая соединяла замерзшие квартиры с миром, со страной.

О забродивших банках с вареньем

Большая коммунальная квартира, и в нашей комнате — печка-голландка, которая, конечно, не топилась, топилась буржуйка. Мы залезли в печку с сестрой, и что мы там обнаружили! Банки с вареньем, которые забродили уже. Причем там был десяток банок. В общем, я могу сказать, что вся квартира была «под газом», потому что забродившее варенье ели. Но это была, конечно, такая помощь! Витамины.

Вера Терехова

В 16 лет работала воспитателем в детском саду № 29 блокадного Ленинграда.

Окончила филологический факультет ЛГУ, стала доцентом. Многие годы работала в Университете. Исследовала проблему специальной лексики в языке газеты. Вера Сергеевна скончалась на 91-м году жизни.

О прическе и девочке Вале

Я пошла работать в детский сад на Литейном, дом 46. Сначала меня взяли нянечкой. Нянечка из меня была никакая. Дрова пилить не умела. Полы мыть тоже не умела как следует, поэтому они меня определили воспитательницей. Пишу в своем блокадном дневнике: «Сегодня 28 ребят. Они отдыхают сейчас». Ребятишки меня звали Вера Сергеевна, а мне 16 лет, две косы. Потом я стала заплетать одну, чтобы вроде солиднее было. Ребята — не знаю, они какие-то были хорошие, послушные. Я с тех пор очень люблю маленьких детей, хорошо мне с ними бывает. Мы с ними гуляли, и вы представляете, если начинался обстрел, выскакивали няньки, я Виктора (родной брат Веры Сергеевны. — Ред.) не могла взять. У меня была девочка Валя, она плохо ходила, я ее хватала: она не могла бежать быстро, другие ребятишки бежали-бежали.

О похоронах мамы за водку и табак

Война началась для нашей семьи прямо 22 числа. Мы пошли в Гостиный покупать что-то на лето. Вдруг услышали речь Молотова. Не помню, купили мы что-то или нет. Когда вернулись домой, мама моя плакала, говорит: «Этой войны я не переживу». Она, конечно, ее не пережила, в 42 году, в мае, она умерла. Моему брату было 3 года 5 месяцев, мама уже умерла. Папа хоронил ее за табак и за водку. Он не пил, не курил. За деньги нельзя было хоронить — никто не хоронил, а за водку и за табак похоронили на Охте.

Анатолий Беззубов

Когда началась блокада, Анатолию Николаевичу было 3 года. Он ходил в тот же детский сад, где работала Вера Терехова.

Служил в рядах Советской армии в ракетных войсках. Окончил филоло­ги­ческий факультет ЛГУ, много лет работал на факультете журналистики старшим преподавателем. Вел занятия по стилистике русского языка, литературному редактированию, культуре речи и ораторскому искусству. Сейчас на пенсии.

О дистрофии в темной комнате

Постепенно это нагнетание шло. Сперва все сплотились: все собрались в нашей комнате, топили одну буржуйку, каждый сушил хлеб, жили очень дружно. А потом уже, когда после Нового года начался настоящий такой патологический голод, когда ставят самый страшный диагноз — «алиментарная дистрофия»... Это последняя степень дистрофии, когда человек уже не выживал, наступали изменения в головном мозге. И после этого корми не корми — бесполезно: человек умирал. Вот тогда все было иначе, тогда все разошлись по своим комнатам. Крайние соседи умерли, нас осталось: мама с ребенком и соседка с ребенком. Темная комната. Свечка. Я лежу на кровати в пальто под двумя одеялами, у меня дистрофия, цинга. Я жалуюсь маме, что у меня болит не мясо, а кости. Я уже разбирался в анатомии. То есть мы должны были умереть. Повезло.

О фрикадельках из кошачьего мяса

Еще до того, как началась голодовка, я помню, к нам пришла мамина подруга. Еще люди ходили друг к другу, значит, это где-то ноябрь. Смотрит, наш любимый кот Филька, квартирный, идет по коридору. Она говорит: «Как вы еще не съели своего кота? Уже все съели». Конечно, мы б его... А как его разделать на мясо. Мы все были интеллигентные люди такие. А эта женщина сказала: «Я сделаю». Взяла мешок, топор, засунула туда нашего Фильку, он орал — это я помню, как он орал, — стащила его в подвал, оттуда принесла косточки и мясо. Из косточек сделали бульон, из мяса сделали фрикадельки. Я помню, стояла на подоконнике тарелочка, фрикадельки лежали — то, что досталось нам с мамой, — от них шел пар. Я это уплетал, а мама не могла есть. Она говорила: «Кошачьей мочой пахнет». А я ей говорю: «Глупенькая, они такие вкусные!» Может быть, недели две после этого мы продержались на этом мясе.

При подготовке текста использовались материалы: «900 дней детства», «Владимир Осинский: На слуху до сих пор голоса», «Памяти работников Ленинградского радио», «Владимир Осинский: «Петербургские журналисты верны "ленинградской школе"»