«Надо любить науку больше самого себя»

И это не единственное противоречие в его жизни. Может быть, поэтому Сергею Георгиевичу пришлась по душе идея, что парадоксы превращаются в новые парадигмы. Мы встретились накануне его восьмидесятилетия, и вот каким вышел разговор о нем самом, генетике и науке в целом.

Вы выросли в семье литераторов. Как возникло желание заниматься биологией вообще и генетикой в частности?

Биологией я начал заниматься случайно, как это часто происходит в детстве и в молодости. А вот генетикой заинтересовался уже совершенно не случайно. После первого курса у нас была летняя практика, в конце которой Михаил Ефимович Лобашев (тогда заведующий кафедрой генетики и селекции ЛГУ. — Ред.) немного рассказал о генетике. Мы пришли с Михаилом Лобашевым в университет одновременно, только он — заведовать кафедрой, а я — на первый курс, это был 1957 год. Вообще-то я хотел быть зоологом, заниматься змеями и земноводными. Но после рассказа Михаила Ефимовича понял, что генетика — это вся биология, что это та биологическая дисциплина, которая будет заниматься самыми общими закономерностями, справедливыми и для животных, и для растений, и для микроорганизмов.

Сергей Георгиевич Инге-Вечтомов родился 4 апреля 1939 года в семье писателей. В 1961 году окончил ЛГУ имени А. А. Жданова. Вся трудовая и научная деятельность Сергея Георгиевича связана с СПбГУ. В 1965 году он защитил кандидатскую диссертацию «Исследование прямых мутаций и реверсий по признаку потребности в аденине у дрожжей». В 1967–1968 годах стажировался в Йельском университете (США, Коннектикут) и Калифорнийском университете (США). В 1969 году становится руководителем лаборатории физиологической генетики в ЛГУ. В 1971 году защищает докторскую диссертацию, с 1973 года и до ноября 2015 года — заведующий кафедрой генетики и селекции СПбГУ.

И чем вы начали заниматься, придя на кафедру?

Я начал работать под началом Елены Михайловны Лучниковой, которая в это время делала свою дипломную работу, посвященную влиянию рентгеновских лучей и высокой температуры на процесс кроссинговера (взаимный обмен участками между парными хромосомами. — Ред.). Лена свой диплом защитила, и моим куратором стал Илья Артемьевич Захаров, теперь член-корреспондент РАН Захаров-Гезехус. Он продолжал курировать мою работу по рентгеновским лучам и кроссинговеру, а потом соблазнил меня на дрожжи и соблазнил навсегда. Тут я и пропал.

Я по природе экспериментатор. Эксперименты — это единственное, что я делал с удовольствием и великим энтузиазмом. А по окончании Университета меня распределили на преподавательскую должность ассистента. Я был в полном ужасе от того, что придется преподавать. Однако постепенно пришлось этим заняться, а после кончины Михаила Ефимовича и сесть в кресло заведующего кафедрой. В итоге получился синтез между наукой и способом ее передачи следующему поколению. Главный вывод, к которому я пришел, заключается в следующем: большим недостатком преподавания в нашем Университете является отсутствие курса «Структура научного метода».

А что это такое?

В 2015 году курс лекций Сергея Георгиевича Инге-Вечтомов «Ретроспектива генетики» был издан в виде одноименной книги и вышло третье издание учебника «Генетика с основами селекции».

Мы это преподаем как часть курса «Ретроспектива генетики», который я читал до прошлого года. Историк и философ науки Томас Кун ввел понятия «парадигма» и «аномалия». Я предлагаю использовать другое слово — парадокс. Так вот, структура научного метода — это соотношение парадигм и парадоксов. Образование — процесс парадигмальный. Студентам нужно рассказывать, как нынешнее мировоззрение отражает то, что вокруг нас происходит. На примере генетики легко показать, как парадоксы давали начало новой парадигме. Сейчас уже становится понятно: сводить все к тому, что записано в нуклеотидных последовательностях, в ДНК, недальновидно. Посмотрите, у кишечной палочки порядка 4000 генов, у человека около 21 000. Число генов от бактерии до человека увеличилось в пять-шесть раз, а количество ДНК возросло на три порядка. Зачем нам столько? Или взять прионы: ничего не меняется в структуре ДНК, а возникает прион. Юрий Олегович Чернов (заведующий лабораторией геномных и протеомных исследований СПбГУ. — Ред.) называет это мутацией на белковом уровне, и что-то в этом есть.

Я не берусь предсказывать, но, наверное, следующей парадигмой будет что-то среднее между эпигенетикой — не зависящими от ДНК наследуемыми процессами, и матричным принципом (имея одну молекулу в качестве матрицы, можно синтезировать множество других одинаковых молекул. — Ред.).

Как была организована исследовательская работа тогда, когда вы начали заниматься генетикой?

Это были шестидесятые годы, время было диссидентское, как и наша лаборатория. Теперь, задним числом я понимаю, что на самом раннем этапе меня увлекало — проблема гена. Ген — основная единица генетической дискретности, поэтому природа гена не могла не взволновать любого думающего человека.

В Петергофе (Биологический НИИ СПбГУ, не существует с 2007 года. — Ред.) подобралась замечательная команда из аспирантов и одного ассистента. Дискуссии начинались еще в электричке, мы по очереди работали в одном стерильном боксе. Понятия «рабочий день» для нас не существовало, мы часто оставались ночевать в общежитии в директорском корпусе. Была преданность науке и свой моральный климат. Мы занимались проблемой гена, сделали модель ген-фермент, исходя из принципа «один ген — один фермент», построили подробные рекомбинационные карты. Все это нас в конце концов вынесло к изучению генетического контроля трансляции (синтез белков из аминокислот. — Ред.). Еженедельно мы собирались на пятиминутку, где каждый рассказывал, что он сделал за эти пять-семь дней, какие культуры получил. Кому они были нужны, тут же их забирал. Такая же обстановка, как я потом прочел, царила в лаборатории Моргана (Томас Морган, лауреат Нобелевской премии, один из основоположников генетики. — Ред.). Это сильно помогало.

Вам в молодости очень повезло поехать на стажировку в США. Как на вас повлиял этот опыт?

Мне повезло с учителями, особенно с Лобашевым. Он при первой же возможности старался посылать ребят за границу. Интересно, что когда нас готовили на собеседованиях в ЦК (Центральный комитет коммунистической партии. — Ред.), то предостерегали: якобы на Западе очень хорошо поставлена парапсихология, там умеют читать мысли на расстоянии.

У меня всегда был длинный язык, потому шесть лет меня никуда не пускали. Когда пустили, то все равно не в те лаборатории, куда я хотел попасть, в частности, не пустили к выдающемуся специалисту по генетике дрожжей Роберту Мортимеру в Беркли. Но все-таки вместе с Йельским русским хором я пересек всю Америку с восточного побережья на западное и попал к Мортимеру. Лишь много лет спустя я оценил то, что он мне сказал: «Я был вынужден немного подучить русский язык, чтобы читать ваши работы». Я только теперь понимаю, какая это великая оценка.

Потом мы публиковались в Nature, Journal of Molecular Biology, а дальше стало не интересно. Гораздо важнее было двигать нашу науку, в которой чувствовалось единство исследовательской работы на хорошем уровне и образования, которое отталкивается от этой работы. К сожалению, это теперь упирается в деньги. Генетика — самая дешевая наука, кроме карандаша и бумаги ничего не нужно, если говорить о генетическом анализе. Но теперь никого не волнует, если ты показал менделевское расщепление три к одному. А что дальше? Вот это уже стоит денег.

Вы сделали большой вклад в изучение прионов. Это направление и сейчас остается очень актуальным. А как все начиналось?

Увлекшись контролем экспрессии генетической информации, мы напоролись на интересный супрессор (если одна мутация подавляет проявление другой мутации, то первая — супрессор по отношению ко второй. — Ред.). Не люблю слово «я», но я открыл ядерный ген SUP2, позже получивший в международной номенклатуре получил название SUP35. В мутантном состоянии он читал бессмысленные участки генетического кода как значащие. В это же время британский исследователь Брайан Кокс обнаружил у дрожжей так называемый PSI-фактор, который наследуется через цитоплазму, то есть без участия ДНК. Позднее оказалось, что это прионная форма белка SUP35, одного из факторов терминации трансляции (окончания процесса синтеза белка. — Ред.). Но тут нам просто повезло (подробнее об исследованиях прионов генетиками СПбГУ читайте в журнале «Санкт-Петербургский университет» № 4 и № 5 за 2014 год. — Ред.).

Вообще история открытия прионов — блестящая иллюстрация того, как все относительно. У аборигенов племени форе из Папуа — Новой Гвинеи в начале XX века обнаружили болезнь куру — прогрессирующее нейродегенеративное заболевание, всегда с летальным исходом. Любопытно, что в интернате, куда представители племени отдавали учиться детей, никто не болел. Потом оказалось, что болезнь передавалась через ритуальный каннибализм. У форе этичным считалось съесть своего умершего родственника. У нас такое себе невозможно представить, а для них это было нормально.

Тут мы подходим к вопросу об этике и науке.

У западного общества другие этические представления. В разговоре об этике стоит вспомнить о структуре научного метода, который и есть наша этика и религия. Я человек верующий, но верю в науку, в рациональное мышление. Я бы сказал так: этика определяется предсказуемостью последствий. Этика должна быть соблюдена в уважении к науке.

Чем принципиально отличаются студенты сейчас и 50 лет назад?

Я думаю, что нынешнее поколение более прагматично.

В хорошем смысле или плохом?

Смотря куда это «приставить». Я помню, когда появилась возможность уезжать за границу, наши более молодые коллеги начали ездить преподавать, но все возвращались. Потом пришло поколение, которое не вернулось.

Что сейчас нужно молодым людям для того, чтобы построить успешную карьеру в науке?

В мое время слово карьера было ругательным. Чтобы стать успешным ученым, надо любить науку больше себя самого. Не себя в науке, а науку в себе.

Сейчас есть много способных, заинтересованных ребят. Все, что я говорил о структуре научного метода на примере генетики, требует разработки системы генетического образования, которая складывается из набора курсов и их последовательности. Если мы говорим, что современная парадигма в значительной степени опирается на матричный принцип плюс контроль генетических процессов со стороны клеточного уровня, то надо начинать с генетического анализа, ДНК, потом репликация, транскрипция, трансляция. Нужно, чтобы одно вытекало из другого, чтобы студенты чувствовали — одно без другого невозможно усвоить. Важна последовательность.

На протяжении 24 лет Сергей Георгиевич был заместителем председателя Санкт-Петербургского научного центра РАН, в настоящее время возглавляет объединенный совет «Экология и природные ресурсы» СПбНЦ РАН. Является директором Санкт-Петербургского филиала Института общей генетики имени Н. И. Вавилова РАН.

В биологии, как и в физике, есть свой принцип неопределенности. Смысл его в том, что биологическая система многоуровневая и одни и те же вещи работают по-разному на разных уровнях. Этот принцип является частью методологии научного поиска. Это уже специфика биологических исследований, и этому тоже надо учить.

Наверное, я все-таки полюбил преподавание, особенно учитывая тот энтузиазм, с которым я вам проповедую структуру научного метода. Это же основа рационального мировоззрения, этому надо учить.

Если бы вы сейчас были студентом, чем решили бы заниматься?

Я бы продолжил заниматься тем, на чем я остановился. В мое время надо было начинать с самого главного на сегодняшний день. Если ты нормально работаешь, то ты и через 20 лет будешь возле самого главного. В начале XXI века белковая наследственность была полным парадоксом, теперь мы понимаем, что это лишь частный случай проявления амилоидов — белковых структур, которые приводят в том числе к нейродегенеративным заболеваниям. Однако амилоидов полно не только в болезнетворных процессах. Есть еще огромная армия адаптивных амилоидов, целый ряд механизмов в нашем организме основан на амилоидогенезе.

Вы много сил и времени тратите на борьбу с лженаукой. Ее можно победить?

Нет. Не все парадоксы превращаются в новую парадигму, некоторые оказываются результатами артефактов. Их надо проверять.

С чем из лежнаучных воззрений, на ваш взгляд, стоит бороться в первую очередь?

Не берусь сказать. Не занимался сравнительным анализом лженаучных теорий.

Какие основные задачи стоят перед современной генетикой?

Генетика — фундаментальная наука, которая находит массу приложений. Для меня основной задачей является, конечно, внедрение методологии генетики. С учетом принципа биологической неопределенности она позволяет не потерять целое.

Вообще сложно говорить о том, что самое главное. Можно сказать, что самое «горячее» на сегодняшний день — это прионы и амилоиды. Некоторые специалисты в свое время говорили, что раз есть механизм белковой наследственности, значит, белки тоже способны к самовоспроизведению. Но это не так, это просто другой механизм наследования. Мало мы еще знаем. Чем глубже копаем, тем больше вопросов возникает.