«Я нашла любовь»

Премию Мария Пази выиграла с серией текстов о цифровизации мира «Кибер-ДНК», «Цифровая любовь», «Человек эволюционирующий», опубликованных в журнале «Русский репортер». Это не первая ее профессиональная награда. Хотя пишет Мария немного. Все-таки научная журналистика — не основная ее деятельность, хотя очень любимая. Возможно, именно это является одним из ингредиентов ее успеха.

Читателям журнала «Санкт-Петербургский университет» Мария Пази рассказала, как стала научным журналистом, о чем намерена писать новые статьи и почему до сих пор точно не определилась, хочет ли быть биологом.

Мария Пази окончила Санкт-Петербургский государственный университет по направлению «Биология». Старший лаборант-исследователь лаборатории сравнительной термофизиологии Института эволюционной биохимии и физиологии имени И. М. Сеченова РАН, научный журналист. Пишет о науке с 2017 года. В том же году вошла в шорт-лист премии «Дебют в научной журналистике», организованной форумом «Наука будущего — наука молодых». Двукратный победитель Всероссийского конкурса журналистики Tech in Media (в 2018 и 2019 годах).

Мария, как вы стали научным журналистом?

Когда я была на первом курсе, у Аси Казанцевой* (выпускница СПбГУ, научный популяризатор. — Прим. ред.) вышла книга «В интернете кто-то неправ! Научные исследования спорных вопросов». В «Буквоеде» по этому поводу была презентация, в ходе которой Ася прочла лекцию. Я ее послушала, пришла домой и за пару дней буквально «проглотила» эту книгу и вышедшую ранее «Кто бы мог подумать! Как мозг заставляет нас делать глупости». Тогда я поняла, что хочу попробовать себя в популяризации науки. Начала изучать, где можно приобрести навыки, необходимые научному журналисту. Примерно тогда же в СПбГУ начали восстанавливать газету студентов-биологов Biotimes 2.0. Правда, в итоге у нас вышло всего два номера с интервалом в год. В первом я выступала как автор, а во втором — автором и редактором. Параллельно я подала заявку на онлайн-курс «Научная журналистика» редактора отдела науки журнала «Русский репортер» Андрея Константинова. В мастерской было много практических заданий, например написать научную новость, обзор, взять интервью. Это был шанс опубликовать хороший текст. Так появились мои первые публикации.

О чем они были?

Так сложилось, что темы моих первых текстов «цеплялись» одна за другую. После окончания курса у меня был один сырой текст о том, как ученые придумывают способы борьбы со старением. Пока я над ним работала, у Владимира Петровича Скулачева с коллегами (биохимик, академик РАН, известен поиском лекарства от старения. — Прим. ред.) вышла статья в научном журнале. Со мной связался редактор и попросил подготовить материал, раз я уже «в теме». Интервью с Максимом Владимировичем (сын Владимира Скулачева. — Прим. ред.) и стало моей первой публикацией в журнале «Русский репортер». Затем я предложила подготовить небольшой материал про биткоин в раздел «Карты» (материалы в виде инфографики. — Прим. ред.), и редактор одобрил. Почти тут же стоимость этой криптовалюты взлетает до трех тысяч долларов (речь идет о 2017 годе. — Прим. ред.), и редактор мне пишет: раз вы карту про биткоин делаете, то пишите и маленький ликбез. Следом проходит Петербургский экономический форум, где президент говорит о необходимости наращивать преимущества в сфере цифровой экономики. Мне поручают написать про блокчейн: мол, раз я про биткоин писала, значит, и в блокчейне немного разбираюсь.

Потом было интервью с Акопом Погосовичем Назаретяном о природе человеческой агрессии. Он сформулировал гипотезу «техно-гуманитарного баланса», суть которой заключается в том, что с появлением каждой технической инновации в обществе происходит и гуманитарная поднастройка. Грубо говоря, когда у человека появилось смертельное оружие, были сформулированы и запреты вроде «не убий», чтобы мы не уничтожили друг друга. Выходит интервью — и разворачивается история с Харви Вайнштейном и прочими случаями беспардонного харассмента. Редактор снова пишет мне: вы же как-то в истории агрессии и насилия разбираетесь... Вот так я писала тексты весь первый год после окончания курсов.

Получается, что начали вы с профильной биологической темы, а продолжили писать о вещах из других областей знаний?

Это очень забавно. Поскольку я биолог, то думала, что и писать буду про биологию. Тем более что это мегапопулярная область в научной популяризации. Но если сейчас посмотреть на опубликованные тексты, то непосредственно к биологии из них относится процентов тридцать. Больше всего написано про цифровые технологии. Однако биология хорошо прослеживается даже в технических вещах. Например, социальные сети эксплуатируют базовые свойства нашей психики и нейробиологии. Поэтому даже если я пишу про цифровую любовь, все равно делаю отсылки к базовым биологическим процессам. Я пишу не о биологии, но все время ее упоминаю.

С какими трудностями вы столкнулись, когда пришлось писать не на свою тему?

Поначалу была, наверное, излишняя уверенность. Собрав информацию, сделав анализ и какой-то вывод, я шла с ним к эксперту, думая, какая я молодец, и спрашивала: это правда? А эксперт мне отвечал — нет. Поэтому сейчас при написании статьи я почти всегда привлекаю экспертов, опасаюсь делать выводы сама. Особенно в том, в чем я не очень разбираюсь, сколько бы статей по этой теме ни прочитала.

Вам приходилось сталкиваться с отказом ученого сотрудничать?

Мне повезло, в интервью отказали только один раз — и то со ссылкой, что человек не является экспертом в той области, которая меня интересовала. Наоборот, все ученые, с которыми я связывалась, были рады ответить на вопросы. Даже очень серьезные ученые по-доброму относятся к научным журналистам.

К тому же Российская академия наук объявила курс на публичность науки. В предвыборной программе президента РАН Александра Михайловича Сергеева (занимает должность с 27 сентября 2017 года. — Прим. ред.) был пункт о том, что он хочет сделать науку более открытой, больше о ней рассказывать.

У меня была забавная ситуация, иллюстрирующая, насколько ученые хорошо и по-доброму относятся к журналистам. Как-то я брала интервью у академика. Задала ему вопрос, он мне отвечает, я делаю заметки, но полагаюсь на диктофон. Через 15 минут понимаю, что он не включен. Пришлось просить академика повторить сказанное. На что ученый только спросил, с какого момента. «С самого начала», — призналась я. Академик в ответ только тяжело вздохнул: «Ну как это так?!» — и все повторил. Позже мне снова пришлось обращаться к этому ученому, он не отказался со мной общаться, несмотря на конфуз при первой встрече.

Другой пример — Акоп Погосович Назаретян. Это очень серьезная фигура в мире науки. На момент нашей встречи у меня как у научного журналиста в активе были только две опубликованные статьи и одно короткое интервью. Акоп Погосович разговаривал со мной два часа. В итоге вышло одно из лучших моих интервью с ним, и это не моя заслуга, а ученого: он уделил мне много времени.

Научной популяризацией вы увлеклись уже во время учебы. А кем вы видели себя и с какими целями пришли изучать биологию в СПбГУ?

Так вышло, что никаких ожиданий у меня не было, как и намерения стать биологом. Я хотела быть врачом с возможностью заниматься наукой. Учитель биологии в школе активно агитировала меня идти в науку и в десятом классе даже записала на кафедру патофизиологии Первого Санкт-Петербургского государственного медицинского университета имени И. П. Павлова писать работу по ишемии сердца. После окончания школы я подала заявления в три вуза, в том числе и в СПбГУ (приоритетно на программу «Лечебное дело», а также на программы «Стоматология» и «Биология»). У меня было 270 баллов по ЕГЭ, и по образцу предыдущего года мне казалось, что я с легкостью пройду везде. Однако в год моего поступления конкурс оказался очень высоким, и я прошла только на «Биологию».

В первый год обучения я чуть было не ушла. На первом курсе очень много дисциплин, посвященных биоразнообразию. Тебе дают какую-то мохнатую слизь в чашке Петри и спрашивают, что это. А это миксомицет, гриб такой. В этом проходит твоя жизнь. Нужно очень любить ботанику и животный мир, чтобы получать от первого года бешеное удовольствие. Поэтому я хотела уйти и поступать снова. Сейчас даже не могу четко сказать, что в итоге меня удержало. На втором курсе начали читать физиологию и биофизику, которые находили во мне больший отклик. Появилась конкретная цель: найти тему, которой было бы интересно заниматься следующие два года и защититься. Я тогда прочла книгу нидерландского нейробиолога Дика Свааба «Мы — это наш мозг. От матки до Альцгеймера» и поняла, что мне нравится это направление. И нашла лабораторию с профилем нейробиологии.

За время работы в лаборатории над дипломным исследованием пришло понимание, что образ ученого, который раз в 15 минут кричит: «Эврика!» — совершенно не соответствует действительности. На самом деле ты будешь долго и мучительно капать что-то в пробирки, а потом через несколько лет с некоторой долей уверенности сможешь произнести небольшое предложение о сделанных выводах. А вот понимания, хочу ли я стать биологом, даже к концу бакалавриата у меня так и появилось. Поэтому я поступила в магистратуру с надеждой, что смогу наконец нащупать, кем хочу быть.

И только сейчас, спустя шесть лет обучения, пять из которых работаю в лаборатории, я наконец поняла, что, пожалуй, все-таки хочу быть биологом, но это не точно. Зато уверена, что не хочу быть только лишь ученым. Хочу также заниматься популяризацией науки, потому что эта деятельность хорошо поддерживает к ней интерес. Научная деятельность — это немного рутина, а научная популяризация — постоянная подпитка новыми фактами, новыми событиями. Ты вспоминаешь, что наука — это круто.

Сейчас вы занимаетесь и наукой, и популяризацией. Как устоять на двух «ногах» одновременно?

Как научный журналист я не очень много публикую по сравнению с коллегами, работающими full time. Научная популяризация для меня — не работа, а отдушина. Вот у вас есть хобби? Кто-то танцует, кто-то бегает марафоны, кто-то марки собирает, а я пишу. Плюс даже если ты в лаборатории находишься и окрашиваешь клетки или смотришь содержание белков, есть паузы: тут подождать час, пока реактивы сработают, там два часа. В это время успеваешь читаешь научную литературу по своей тематике, писать тезисы на конференции, отчеты. Но если ничего срочного нет, я в эти паузы успеваю изучить и написать что-то для журналистики. Постоянно переключаюсь — так и получается сочетать.

Помогает ли вам как ученому реализация в области журналистики?

Конечно. Во-первых, когда ты работаешь в науке, ты занимаешься очень узкой тематикой. Научпоп позволяет держать себя в тонусе, потому что ты много читаешь вне узкого коридора своей темы. Во-вторых, как я говорила, это позволяет поддерживать любовь к науке: разлюбить ее очень просто, когда сидишь часами наедине с микропипеточкой. В-третьих, какие-то вещи, о которых я писала — например, борьба со старением — перекликались с тем, чем я занималась как исследователь. Мне это потом пригодилось для моей научной деятельности.

Что научная популяризация принесла в вашу жизнь?

Радость, любимое дело. С научной журналистикой любовь случилась совершенно неожиданно. Даже не любовь, а немного нездоровая страсть. Если мне прилетает задание от редактора, я всегда рада, даже если мне для его выполнения предстоит не спать ночь-две. Я все равно рада.

Почему же вы не ушли совсем в эту сферу?

Не хватило уверенности, наверное. Я ведь начинала писать вообще не про науку. Я уезжала на год учиться по обмену в Америку, еще будучи школьницей. Я понимала, что все одноклассники завалят меня вопросами, как я там живу. Поэтому завела блог и оставляла там заметки. Мне начали говорить, что я хорошо пишу. После возвращения из Америки я продолжила писать. Меня читали 20 человек. Из них пять могли прокомментировать, что «прикольно написано».

Откуда взяться уверенности, что мое желание писать соразмерно моим способностям? Не думала, что навыков хватит, чтобы стать хорошим журналистом. В то же время я знала, что мне нравятся биология, химия и что мой интерес к этим наукам соразмерен моим способностям. Поэтому пошла в эту сторону.

Кстати, я по-прежнему чувствую себя неуверенно в научной журналистике.

Даже после получения наград в этой области?

Только хуже стало. Потому что каждая награда — это скачок ожиданий: что от меня ожидают редакторы, читатели и я сама. Нельзя же написать плохо, после того как получила награду, только «хорошо» и «лучше». Уверенность, что я допрыгиваю и перепрыгиваю через выставленную планочку, появляется очень редко. А садиться за новый текст становится все страшнее.

Мария Пази в 2020 году стала обладателем премии Rusnano Russian Sci&Tech Writer of the Year, которая проводится Ассоциацией коммуникаторов в сфере образования и науки (АКСОН), Фондом инфраструктурных и образовательных программ (группа «Роснано») и является российским этапом конкурса European Science Journalist of the Year.

Тем не менее серия статей, с которой вы победили в конкурсе, попала в яблочко...

Получилось, что неосознанно для себя я писала о науке в повседневных вещах. Например, приложение Tinder — повседневная вещь, социальные сети тоже. Читатель открывает статью, чтобы прочесть про что-то очень близкое и знакомое, и одновременно узнает про системы мотивации и подкрепления в мозге; про американского психолога Барри Шварца (автор книги «Парадокс выбора: почему "больше" значит "меньше"». — Прим. ред.), который рассказывает о параличе выбора. Это сочетание оказалось выигрышным: фундаментальная наука и хай-тек в повседневных вещах.

Над чем вы работаете сейчас? Какие темы хотите раскрыть в своих статьях?

Я продолжаю линию цифровизации нашей жизни. Хотела бы разобраться в том, как цифровые технологии меняют наши представления о смерти. Это интересное свойство нашей психики — осознание нашей смертности. Мы должны знать, что мы смертны, иначе бы у нас не работал инстинкт самосохранения. С другой стороны, мы должны не очень в это верить, ведь если мы все умрем, то какой смысл что-то делать. Религия предлагает компромисс в виде загробного мира. Однако это лишь образ, в то время как цифровые технологии сегодня предлагают загробный мир, который мы можем пощупать. Например, мемориальные аккаунты. В 2019 году в VR (виртуальная реальность. — Прим. ред.) воссоздали копию умершей девочки, чтобы мама смогла отметить с ней ее день рождения, задуть свечи на ее торте. Появляются ресурсы, которые позволяют создать своего цифрового клона. Конечно, это все еще несовершенно, виртуальные копии — не личность человека. Ее пока не научились переносить в цифровой мир. Но первые шаги в этом направлении совершаются. Очень интересно, как это повлияет на нашу реальность. Футуролог Иен Пирсон считает, что человек все больше будет подключать себя к компьютеру, и в какой-то момент 90 % нашей личности будет находится в «облаке».

Мария, что вы посоветуете тем, кто хочет попробовать себя в научной журналистике?

Мне кажется, все довольно просто: если вы хотите попробовать себя в научной журналистике — попробуйте. Пишите что-то для себя, для друзей в соцсетях, заведите страничку на платформе блогов. Хотите делать подкасты про науку — делайте, хотите снимать видео, рисовать мультики, комиксы — вперед. Все может получится: две мои сокурсницы стали научными журналистами — у Ирины Бодэ вышла книга «Гиппократ не рад» (читайте подробнее в статье «Закулисье доказательной медицины» в журнале «Санкт-Петербургский университет», № 5–6, 2019, стр. 56–59. — Прим. ред.), а Анастасия Пашутова совместно с другими авторами написала детскую научно-популярную книгу. Кроме того, пока не попробуете — вы не поймете, понравится ли вам, уютно ли в этой профессии, насколько образ научного журналиста соответствует реальности.

*Признан иностранным агентом на территории РФ