«45 суток в году мы находимся на войне»: поисковому отряду СПбГУ «Ингрия» 20 лет

Евгений Васильевич, расскажите, как появился отряд?

Костяк первого отряда — студенты исторического и химического факультетов СПбГУ. Нас было десять человек: я и девять студентов. Начали мы с разговоров: зимой 2000 года собирались на истфаке и обсуждали нашу идею. Затем, получив разрешение от декана исторического факультета (а им тогда был Игорь Яковлевич Фроянов), мы обратились в штаб поисковых отрядов Ленинградской области и оформили все документально: получили паспорт отряда и разрешение на поиск в Кировском районе Ленинградской области.

Мне этот «бумажный» процесс сначала казался пустяком, но лишь до того момента, пока мы в него не погрузились. Как оказалось, в головах людей твердо засели стереотипы, что все советские бойцы давным-давно похоронены, на полях сражений остались только немцы и нам там делать нечего. Говорили, что мы занимаемся ерундой, якобы набиваем карманы и продаем немецкие жетоны, золото, оружие — словом, что мы «черные копатели». Нам не повезло и потому, что свой отряд мы назвали «Ингрия».

Что не так с этим названием?

Руководство Кировского района Ленинградской области обвиняло нас в том, что мы назвались так якобы в честь легиона СС, созданного в Прибалтике и воевавшего в Ленинградской области. Пришлось проделать значительную просветительскую работу: рассказать, что название связано с вековой борьбой Руси, России, со Швецией за территорию Приневья — от истоков Невы до устья. Когда Россия в 1617 году вынуждена была подписать Столбовский мирный договор со Швецией, от нас эта территория ушла. Начал происходить отток православного населения из этого района. Тогда шведы начали расселять здесь финнов, которые назвали реку Ижора «Инкерия», потому что она имеет извилистое русло (буквальный перевод названия на русский язык — «извилистая»), и шведы стали называть эту территорию Ингерманландией, или Ингрией. Так же ее называл и Петр I.

Несмотря на все трудности, мы, пожалуй, были единственным отрядом из полусотни работавших в Кировском районе Ленинградской области, который с первого захода получал все разрешительные бумаги. Сложно сказать, что помогало: либо наше спокойствие, правильно подготовленные документы, либо имя Университета.

Расскажите, как прошла первая экспедиция?

В свою первую экспедицию мы выехали уже в апреле 2000 года. Энтузиазма было через край! Представьте себе — люди выехали на поиски впервые. Практически все не представляли, что это такое. Лагерь разбили у знаменитого Чертова моста. Так хорошо замаскировались, что милиция, которой мы сразу сообщили координаты, нашла нас только под конец вахты, хотя стояли мы в десяти метрах от дороги.

Из материально-технического обеспечения у нас было две палатки, причем одна — женская. В нашем отряде сразу появилась девушка (как мы тогда думали, первая и последняя) — Ольга Никитина с психологического факультета. Мы ее взяли, потому что, во-первых, она умела готовить, а во-вторых, была профессиональным фельдшером. Все остальные — а нас, напомню, было десять человек — помещались в одной палатке, рассчитанной на четверых. Представьте себе, как мы ложились: вышел — обратно забраться уже тяжело. К тому же у нас были парни под 190 сантиметров ростом, и ноги у них немного торчали из палатки. Где-то на 1 мая выпал снег, я выполз из палатки одним из первых. Вижу: ноги в носках торчат — все в снегу! Но все это казалось нам ерундой! Мы ведь энтузиасты, а это помогает переживать любые трудности.

Как долго продолжались первые поиски?

Мы были в экспедиции десять дней и за это время нашли десять бойцов, причем двое из них были с медальонами, которые с ходу удалось прочитать. Это было очень здорово! С этого и началась наша деятельность, но, чтобы ее продолжать, нужна была финансовая помощь. Оказалось, что на одном энтузиазме двигаться тяжеловато.

Ее удалось найти быстро?

Да, на удивление быстро! Я заручился поддержкой главы Совета ветеранов СПбГУ Иннокентия Павловича Зиновьева. Он меня очень внимательно, хотя и с некоторым удивлением, выслушал — и стал нашим твердым союзником. По коридорам университетской власти отныне мы ходили вместе с ним: мне могли отказать, отказать ему было сложно.

Нам нужно было обратиться к ректору — Людмиле Алексеевне Вербицкой. Я до сих пор вспоминаю нашу первую встречу. Это был государственный человек: когда я открыл рот, меня послушали пару минут и спросили: «Что вам надо?» Она буквально на лету все поняла. Я сказал, что нам необходимы и транспорт, и деньги. Она помогла. С тех пор на каждую вахту выделяется по десять тысяч рублей, то есть тридцать тысяч в год — на три вахты.

Сколько бойцов за эти годы удалось найти?

На сегодня мы нашли 3286 бойцов и командиров Красной армии. В одном батальоне Красной армии — 500 человек. Выходит, мы нашли шесть батальонов. А три батальона — это стрелковый полк, то есть мы нашли два стрелковых полка. Такая арифметика.

У скольких обнаруженных бойцов удалось установить личность?

У 105 человек. Медальонов нашли где-то в два — два с половиной раза больше. Многие думают, что каждый боец получал медальон. Это большое заблуждение. Медальонов не хватало. Более того, в ноябре 1942 года они были сняты со снабжения Красной армии, и количество без вести пропавших людей резко пошло вверх. У ополченцев так вообще был один-два медальона на 100 человек.

Кроме того, в корне неверно представление, что медальоны советских бойцов — это стальные жетоны, как в американских фильмах. Это, как правило, эбонитовые капсулы с крышкой, внутрь которых помещался бумажный вкладыш с данными их владельца. И сохранность этих данных зависит от материала, из которого медальон был изготовлен, а также от места, где он был найден (в песке, глине, воде...). Почти все они плохо переносят время. К тому же после снятия медальонов со снабжения начали появляться суррогаты: находим, к примеру, деревянные медальоны с бумажным вкладышем внутри. Понятно, что долго храниться он не может. Иногда солдаты делали медальоны из гильз, которые были более надежны. Кроме того, бойцы подписывали вещи: ложки, котелки, перочинные ножи, бритвы, зеркальца...

Были и металлические медальоны, но они после стольких лет тоже рассыпаются в прах в руках. Так, медальон образца 1925 года — фактически жестянка. Ее взял — и она рассыпалась. Конечно, лист, вкладыш, не сохранился. Находим и знаменитые «блокадники», вручавшиеся бойцам блокадного Ленинграда. Очень ненадежные медальоны, тонкостенные, хрупкие. В них плохо сохраняется бумага.

Попадаются и морские — эбонитовые капсулы с крышкой и ушком для ношения на шее. Внутри — свернутая бумага. Во всех штатных медальонах внутрь капсулы помещался вкладыш в двух экземплярах с данными бойца. Предполагалось, что после смерти бойца командир должен вскрыть капсулу, извлечь вкладыш, оторвать одну половину, сдать её в штаб, а вторую оставить у погибшего бойца. Но в боевых условиях такое, конечно, трудно себе представить. Поэтому либо медальон изымался полностью, либо уже оставался с бойцом.

Отряд начинался с десяти человек, а сколько бойцов в нем сегодня? И кто они — студенты, выпускники?

Если брать в процентах, из первого состава осталось немало — 33 %, то есть три человека: один историк — Андрей Салий, один химик — Даниил Рузанов, ну и я. Сегодня у нас в отряде 25 человек, плюс 13–14 добровольцев — тех, кто по разным причинам систематически на вахту не выезжает.

Прослышав об «Ингрии», к нам стали приходить люди — и юноши, и девушки. Сегодня в отряде есть даже женский батальон: где-то треть бойцов — девушки. Например, Виктория Бередникова — командир студенческой части поискового отряда, почти готовый специалист, магистрант.

Изначально я настаивал на том, чтобы брать только универсантов, и первые годы отряд был чисто университетский. Но люди идут, и сегодня уже около половины участников отряда не из СПбГУ. Мы беседуем с человеком, смотрим, может — не может, хочет — не хочет. Но выбор всегда остается за кандидатом. Бывает и такое, что человек выходит на первую вахту, находится там три дня и сбегает.

Как часто такое случается и, на ваш взгляд, почему?

Нечасто. Гораздо больше тех, кто написал заявление, их провели через собрание, приняли кандидатами в отряд, а как доходит до дела — не могут, не приезжают. Эта категория людей быстро загорается, но еще быстрее гаснет. Я понимаю, что легко сидеть, рассуждать, но, когда оказываешься в иной ситуации, когда видишь, что в болоте лежат погибшие солдаты и никто, кроме тебя, их не поднимет, ты работаешь столько, сколько нужно.

Бойцы Волховского фронта называли себя «болотными солдатами», и мы большей частью ведем поиск в лесисто-болотистой местности. Надо попробовать, чтобы прочувствовать. Одно дело, когда ты участвуешь в реконструкции, другое — оказаться в полубоевых условиях и на себе испытать, каково это передвигаться по болоту, по воде...

Как долго проходит экспедиция и из чего она состоит?

С 2002 года мы перешли на три экспедиции в год — весна, лето, осень — и каждая экспедиция длится 15 дней. То есть 45 суток в году мы находимся на войне. Сначала проводим разведку и определяем место поиска. Находим удобное для установки лагеря место. Естественно, стараемся расположиться ближе к месту поиска, но главную роль играют два фактора: вода и дрова. Чем все это ближе, тем лучше — не нужно никуда ездить, и всегда можно помыться. Мы стремимся устроиться максимально комфортно. Если раньше на это обращалось мало внимания — энтузиазм пересиливал — то сейчас, конечно, смотрим, как разместиться наилучшим образом, даже если до мест поиска нужно будет пройти лишний километр.

Замечу, что со временем мы обросли оборудованием, которое позволяет нам чувствовать себя в экспедициях более чем комфортно. У нас есть свет, бензопилы, генераторы, мотопомпы и, естественно, металлоискатели. Но главным оружием поисковика является не металлоискатель, а щуп. Это металлический стержень с ручкой, которым прощупывается, обследуется определенный кусок территории. Все стучит по-своему: камень, корень, кость, кожа. Со временем человек набивает руку, а начинающим дается указание копать все, что стучит.

Сразу отмечу, что 90 % всех найденных нами бойцов — «верховые». Это значит, что глубина залегания останков не превышает 15 сантиметров. В прошлом году, например, мы находили бойцов, которые и вовсе лежат на глубине 2 см. Вот он бежал в атаку, лег и 70 лет так пролежал. Порой, в морозы, кости буквально выдавливает из-под земли: идешь — нога торчит между деревьев. На глубине мы тоже работаем, бывает, доходим до 3–4 метров и больше, но редко.

Что происходит после того, как вы находите останки бойца?

Сначала надо определить, как он лежит, а люди лежат как угодно. Это необходимо, чтобы ничего не пропустить, не повредить. Ведь солдата могло и взрывом искорежить, тело могло сохраниться фрагментарно, а в болоте — практически полностью сгнить. Если болото кислое, от человека могут остаться только крупные кости. Есть возможность — мы поднимаем бойца археологическим образом, убирая почву вокруг. Есть медальон — отлично. Однако, если мы нашли медальон, это еще не значит, что в нем есть то, что нам надо. Он может быть пустым, или же бумага с информацией о бойце может быть уже трухой. Бывало и так, что в капсуле боец хранил иголки, перья для ручки...

Но, допустим, мы смогли прочитать медальон. Раньше было тяжело — нужно было писать запросы в разные инстанции, ждать ответов, на что уходило много времени. Сейчас все проще: есть электронная система, обобщенный банк данных «Мемориал», где содержатся имена всех погибших военнослужащих Красной армии. В этот же день мы составляем запрос на место, то есть на малую родину солдата: обнаружен такой-то, просим сообщить о родственниках. Сообщают по-разному: как правило, Казахстан и Украина отвечают довольно быстро, но бывает, что ждем ответа месяцами, а то и годами. Очень тяжело искать родственников в нашем городе: блокада, эвакуация...

После того, как находятся родственники, останки передают им? А если родственников нет?

Некоторые забирают останки и хоронят у себя. Есть определенные требования к захоронению погибших солдат, и, если они обязуются их выполнить, мы передаем останки по акту — и бойцы отправляются с родственниками. Однажды поднятый нами солдат уехал очень далеко — на Сахалин. Мы искали родственников два года, уже собирались было хоронить здесь, но нашелся сын: 7 мая передали, а 9 мая бойца захоронили на Сахалине.

В последнее время я весьма настороженно отношусь к таким историям. Уже не всегда удается найти прямых родственников, в основном получается связаться с дальними. В таких случаях прошу, чтобы солдата не забирали, оставляли здесь, потому что в Ленинградской области его похоронят на мемориале. Родственная ветвь может прерваться, могила может исчезнуть, а мемориал будет существовать до тех пор, пока существует Россия. Кто-то соглашается, кто-то — нет, я к этому отношусь спокойно.

А где именно хоронят солдат?

Раньше, в начале 1990-х годов, когда не было соответствующих законов, поисковики хоронили бойцов неподалеку от места обнаружения. Сейчас все это делается на уровне государственной власти: муниципальной, районной. Организуются торжественные церемонии, погибших хоронят на мемориалах, с отданием воинских почестей. В Кировском районе три таких крупных места: это, во-первых, Синявинские высоты — там поисковики похоронили, наверное, уже тысяч 20; это Невский пятачок — там около 12 тысяч; и это мемориал в Новой Малуксе — сколько там, я точно не знаю. Обычно церемонии захоронения приурочивают к памятным датам.

Почему вы занимаетесь поиском только в Кировском районе?

За 20 лет мы провели 58 поисковых экспедиций и только две из них не в Кировском районе Ленинградской области. Меня часто спрашивают, почему именно там. Потому что Кировский район сыграл, можно сказать, решающую роль в том, что Ленинград устоял и не был взят. Было предпринято пять попыток прорыва сухопутной блокады города, и четыре из них приходятся на этот кусок территории в Кировском районе протяженностью где-то 16 километров, где мы ведем поиски. Можно представить, что там творится: даже спустя десятилетия война в этом месте лезет отовсюду.

Страшно?

Нет. Но каждый, кто начинает поиск, испытывает потрясение. Оттого что нашел бойца. Надо через это потрясение пройти.

Вы много говорили о том, что люди занимаются поиском на энтузиазме. Именно энтузиазм движет поисковиками в первую очередь? Или что-то еще?

Кого что интересует — кому-то интересна экзотика, кому-то важно самоутвердиться. Но я замечу, что такие люди быстро уходят. Кому-то надо получить галочку о том, что он активист для назначения повышенных стипендий. Хотя, будь моя воля, я бы всем студентам, которые занимаются поиском в нашем отряде, без слов сразу давал бы повышенную стипендию.

Но изначально — да, энтузиазм, а потом — общая идея. Общая идея сплачивает. Один из девизов нашего отряда: «Если это не сделаем мы, не сделает никто». И это действительно так.

Какими качествами в первую очередь должен обладать участник отряда?

Самое главное — чтобы был интерес. Когда пропадает интерес, все идет наперекосяк и лучше уйти. И естественно, без взаимовыручки, умения помогать друг другу в поиске сложно.

Какая главная цель поисковиков — найти как можно больше бойцов?

Дело не в количестве бойцов или самоутверждении. У нас задача шире — сохранить память о Петровых, Ивановых, Сидоровых и сотнях, тысячах бойцов и командиров Красной армии, погибших на этих рубежах.

К тому же одно копание ничего не решает. Почти сразу после возникновения отряда мы стали заниматься и другими видами деятельности: просветительской, экскурсионной, выставочной. Стали участвовать в конференциях. Все это привело к тому, что в 2003 году возник Центр по изучению военной истории СПбГУ, и поисковый отряд «Ингрия» сегодня является его частью.

Чем занимается центр?

Всеми уже перечисленными видами. Замечу, что эта работа проводится систематически на протяжении 17 лет. А в 2012 году мы добровольно взяли на себя обязанность — шефство над мемориальными объектами, которые были построены с конца 1970-х годов по настоящее время. На тех самых 16 километрах в Кировском районе, где шли самые ожесточенные бои и где мы сегодня ведем поиски, расположено 22 объекта, включая братские могилы, памятники, обелиски, стелы. И три раза в течение года, во время вахты мы проводим работы по приведению их в порядок: красим, высаживаем цветы, декоративные кустарники, косим траву вокруг и на подходах к памятникам, проводим мелкий ремонт... Если бы мы не проводили здесь систематическую работу, эти уникальные памятники войны давно бы исчезли.

Нам приходится вести самую настоящую войну за память. Я говорю о застройке полей войны различными промышленными объектами. Не знаем, чем закончится наша борьба, но если мы проиграем — потеряем уникальное место, фактически готовый музей под открытым небом. Мы считаем нужным создать в этих местах мемориальную зону «Прорыв блокады Ленинграда». Именно на этих рубежах решалась судьба города, а не на Невском пятачке и не на Синявинских высотах. Это уникальная сохранившаяся территория битвы за Ленинград. Сюда будущие поколения смогут приехать и увидеть живую войну: не игрушечную, как во время реконструкций, а вот эту — с железом, воронками, окопами и траншеями.