Русский Репортер: Охота на динозавров

Как росли зубастые птицы

Павел Скучас, доцент кафедры зоологии позвоночных Санкт-Петербургского государственного университета

Есть два вопроса, на которые мне хочется найти ответ. Первый вопрос — о происхождении той или иной группы существ. Например, когда узнали, что современные птицы — потомки хищных динозавров, это был прорыв. Но все еще остается много белых пятен. В отношении современных лягушек и саламандр до сих пор ведутся споры, от какой группы древних амфибий они произошли. Мне хочется это понять. Второй вопрос — эволюция динозавров. Хочется восстановить всю картину мезозоя — как динозавры менялись, как исчезали.

Я решил стать палеонтологом в пять лет. Дети же всегда интересуются необычным, а тут динозавры! Мне кажется, в палеонтологию идут люди, у которых сохраняется этот детский интерес, они хотят открывать что-то новое. У меня он не ослаб, сейчас моя область — динозавры и древние амфибии.

Еще я исследую, как росли древние позвоночные. Изучаю это специфическим методом, похожим на изучение годичных колец деревьев — делается тонкий срез кости ископаемого и линия среза изучается по аналогии с годичными кольцами. Можно проследить линии остановки роста, зимой рост замедляется, потом возобновляется. Такие кольца есть у амфибий, рептилий, некоторых млекопитающих. Одно дело — найти и описать скелет, совсем другое — понять, как животное росло и развивалось в течение жизни.

Конечный продукт работы палеонтолога — научная статья. Ведь если палеонтолог нашел динозавра, то это пока еще не палеонтология, а коллекционирование. Исследования можно проводить на основе результатов собственных экспедиций, а можно ездить по музеям, смотреть коллекции, находить что-то новое. Я езжу и в экспедиции, и в музеи. Что-то новое искать на территории России сложно, все поросло тайгой, нет пустынь. Так что, к сожалению, случаются и безуспешные экспедиции.

Полевой палеонтолог живет двумя жизнями — в экспедициях и в лаборатории. Экспедиция — маленькая жизнь, иногда работаешь в глухой тайге, пустыне, но бывают экспедиции, когда надо работать на действующем карьере, месишь грязь, вокруг БелАЗы, романтики в этом никакой. Когда что-то находишь, это первый восторг. Когда начинаешь изучать находку, ты испытываешь восторг открытия. И последний штрих — это готовая статья. То есть наша работа дает очень разные ощущения: романтика экспедиции, радость лабораторных открытий, удовлетворение после публикации статьи.

Глядя на одного и того же палеонтолога в поле и на конференции, вы можете его не узнать. Полевой вариант — это большая борода, сапоги, топор, лопата; в неполевой сезон это интеллигентные люди в пиджаках. А чудаковатость, наверно, сохраняется внутри, это как раз та самая детская любознательность, которую им удалось сберечь.

Часто в полях случаются ситуации, граничащие с идиотизмом. В 2015 году я вместе с одним студентом поехал на разведку в Нижнюю Тунгуску, не понимая особенностей местности. Оказалось, там много недобрых медведей.

И вот — глухая тайга, егеря-проводники оставили нас, покрутили пальцами у виска и сказали: «Два человека пошли в тайгу, один вернется». Мы три дня работали, жгли костры, почти не спали. Вдруг на третий день вечером мимо нас по реке идет катер с мужиками, они дают четыре выстрела в кого-то на нашем берегу и проезжают дальше. Через пять минут какая-то агрессивная зверюга начинает ходить вокруг нашего маленького лагеря. У нас была резиновая лодка, мы быстро туда погрузились и поплыли 38 километров до ближайшего зимовья. Непередаваемое ощущение, когда вы вдвоем на маленькой резиновой лодке чешете по речке, убегая от медведя, а вокруг летают полярные совы, как в «Гарри Поттере»!

Телефоны там не ловят, поэтому по прибытии к зимовью пришлось «писать тунгусский смс» — выйти на берег речки, где примерно раз в день идет лодка с рыбаками или охотниками, и передавать им записку с просьбой связаться с нашими егерями, чтобы они приехали и забрали нас. Через день егеря приехали, и мы под охраной с карабинами смогли закончить работу. Самое опасное в экспедициях — это начинающие ученые и люди, которые уверены, что они уже все знают и умеют.

Почему крокодилы не летают

Александр Аверьянов, профессор кафедры осадочной геологии Санкт-Петербургского государственного университета, заведующий лабораторией териологии Зоологического института РАН

Из тех костей, которые я нашел лично, самая важная находка — часть черепа утконосого динозавра. Но я невеликий любитель полевых работ. Мне больше по душе сидеть в кабинете и описывать кости. К счастью, мои более молодые коллеги сейчас проводят полевые работы намного эффективнее, чем под моим личным руководством. Сам я часто попадал в какие-то истории. Например, приехал в Бурятию на Гусиное Озеро с новой палаткой. Вечером начался ураган, и мне удалось ее поставить с большим трудом. К утру от нее остались лоскутки материи, разбросанные в радиусе нескольких километров по степи, и поломанные железные прутья. Остаток экспедиции я жил в продуктовой палатке. Но было очень забавно.

Меня всегда интересовало прошлое. Без прошлого нельзя понять настоящее и прогнозировать будущее. Собственно, прошлое — самое надежное, что у нас есть. Настоящее — это зыбкая нестабильная пленка между прошлым и будущим. Будущее неопределенно и потому пугает.

Как понять, почему жирафы живут в Африке, а крокодилы не летают? На эти и многие другие вопросы ответ может дать только история жизни на нашей планете. Она уникальна и нигде больше не повторится, даже если жизнь возникнет еще раз или уже где-то возникала. Писатели-фантасты населяют другие планеты антропоморфными инопланетянами, деревьями и почти земными животными. Насколько это невероятно, можно понять, изучая историю жизни на Земле.

В школьные годы меня больше всего интересовали генетика и палеонтология. Я ходил в кружок генетики и на малый геологический факультет. Тогда я понял: чтобы заниматься палеонтологией, нельзя идти на геологический факультет, поскольку палеонтология — биологическая наука. В итоге поступил на биологический факультет Ленинградского университета. После третьего курса по совету научного руководителя я пошел в Зоологический институт АН СССР. Тут и работаю по сей день, а по совместительству — в университетах Санкт-Петербурга, Томска и Гуанчжоу.

Палеонтологи мало отличаются от других людей. Конечно, иногда обыватели воспринимают ученых как чудаков, поскольку не понимают, чем те занимаются. С точки зрения такого обывателя жизненный успех определяется накопленными материальными благами. А для ученых смысл жизни заключается в познании, и они смотрят на этих обывателей как на несчастных людей, которые бездарно проживают свою жизнь.

Самую большую радость мне доставляет познание нового. Сначала познаешь для себя то, что уже известно науке — это процесс обучения. Потом понимаешь то, что до тебя никто не знал — и вносишь свой вклад в научный прогресс. Нет большей радости, чем понять, что кость у тебя в руках принадлежит еще никому не известному животному и ты первый узнал о его существовании.

Нет ничего плохого в том, чтобы жить прошлым. Я, например, не хочу жить в будущем, где не будет лесов и крупных животных и вся планета будет в стекле и бетоне.