Директор Института трансляционной биомедицины СПбГУ Рауль Гайнетдинов: «Я всегда хотел работать в России»

Рауль Радикович, расскажите, о какой профессии вы мечтали в детстве? Когда увлеклись наукой и как сформировались ваши научные интересы?

Полную версию интервью читайте в журнале «Санкт‑Петербургский университет» № 4 за 2024 год

Я родился в семье врачей и с детства был вовлечен в медицину, всегда считал, что буду заниматься только ей. Однако в семье все были практикующими врачами, а мне хотелось чего‑то более творческого, хотелось заниматься именно исследованиями. Уже тогда я думал об экспериментальной медицине, хотя еще не понимал, как это будет на практике. Я знал, что пойду в медицинский вуз, но буду не обычным врачом, а именно врачом‑исследователем.

Как случилось, что вы попали на постдокторантуру в Университет Дьюка? Чему вас научил опыт проведения исследований в США?

В 1992 году я защитил кандидатскую диссертацию и искал возможность заниматься наукой в России. Когда я уже понял, что в России не получается работать, написал письмо профессору Марку Карону, моему будущему учителю, которого я считал номером один в мире в области дофамина. Он работал в Университете Дьюка. И он меня сразу взял. Так я и моя жена и ближайшая коллега Татьяна Сотникова оказались в Америке. Началась работа в университете, где я был постдоком. Конечно, это огромнейший опыт. Я оказался тогда в лаборатории двух великих людей, самых уважаемых биохимиков в мире — Марка Карона и Роберта Лефковица. Я был специалистом по работе с животными, но у нас в России тогда не было возможности работать молекулярно‑биологическими, химическими методами. И вот когда я приехал туда, как раз произошла геномная революция. Для фармакологов это появление нокаутов, то есть генетически измененных мышей, а позже появились крысы. Марк Карон как один из самых передовых ученых быстро организовал много пород в Америке. Я приехал как физиолог, который был им нужен, потому что мы в России умеем работать с животными, а они уже не умели, они перешли только на клеточные культуры, на биохимические работы. Я очень быстро вписался в эту тематику, начал изучать генетически измененных животных. И еще параллельно я научился биохимии. Очень много биохимических и молекулярных технологий я там освоил, потому что вокруг меня было 28 специалистов. Зато теперь я знаю, как работать и с животными, и с клеточными культурами.

В Америке вы работали с нобелевским лауреатом Робертом Лефковицем, фактически были его учеником. Что дало общение с ним вам как ученому и как человеку?

Это очень повлияло на меня. Оба мои учителя, Марк и Роберт, — это невероятные люди. Веселые, добрые, открытые, честные, фанатики своего дела. Это большое удовольствие и честь — работать с ними. Конечно, я научился у них многому, даже манере общения.

У вас большой опыт работы за границей, в США и Италии. Но вместе со своей командой вы предпочли Санкт‑Петербургский государственный университет. С чем было связано ваше решение?

Я всегда хотел работать именно в России, но в 90‑е годы это было невозможно из‑за финансовых причин. Я общался с коллегами на Западе еще до отъезда. Довольно длительное время я пытался остаться в стране. Но в какой‑то момент стало ясно, что это невозможно, и я уехал в Америку к главному специалисту в нашей области, с которым я тогда уже был знаком. Я каждый год думал: еще немного поработаю — и вернусь. Но возможности вернуться обратно не было. Я шутил, что один раз в году уезжаю в командировку в Америку на 11 месяцев. Так прошло 12 лет. Но в Америке нам с Татьяной было неуютно. Работать там, конечно, хорошо, а вот по стилю жизни, культуре... Мы с женой решили переехать поближе к дому.

Уже когда я работал в Италии, появились предложения из РНФ, «Сколково» и возможность работать на мировом уровне в России. Но в тот момент в «Сколково» даже не было ни одной лаборатории. И тогда поступило предложение от Николая Михайловича Кропачева. Я был по‑настоящему влюблен в Петербург, мне здесь все очень понравилось. СПбГУ стал моим родным университетом, я очень рад работать здесь. Некоторое время я был профессором в «Сколково», ездил туда читать лекции, но работал я в Университете. Именно в СПбГУ я получил серьезную поддержку. Здесь была создана лаборатория и построен виварий, где я содержу генетически измененных мышей для проведения исследований. Фактически это идеальные условия, где соблюдаются все мировые стандарты.

Все же многие ученые едут работать за границу в надежде на лучшие условия работы. Позволяют ли вам возможности СПбГУ в полной мере реализовать свой научный потенциал сегодня?

В принципе, условия для работы там лучше, чем в России. Особенно в Америке. В Италии, пожалуй, ситуация хуже. Но и в Америке сейчас условия меняются в худшую сторону. Там становится все труднее и труднее, потому что уменьшилось финансирование науки. Когда я туда только приехал (в 1996 году), конечно, это был научный рай. Но сейчас там очень непросто. А здесь Университет мне создал такие условия, которых, пожалуй, не было и в Америке. Даже лучше, чем в Америке, по крайней мере в моей лаборатории.

Сегодня вы являетесь одним из мировых лидеров изучения фармакологии системы дофамина, а также одним из пионеров исследования рецепторов, связанных со следовыми аминами. Когда и почему вас привлекло изучение именно этих направлений? И почему важно расширять знания человечества в этих областях?

Дофамин — это гормон удовольствия, движения, внимания, и он вовлечен в огромное количество заболеваний мозга. Шизофрения — много дофамина, паркинсонизм — мало. Депрессия — это тоже изменения в системе дофамина. Когда я оканчивал медико‑биологический факультет, писал дипломную работу в Институте фармакологии, в лучшей лаборатории в России по изучению дофамина. Мой учитель Кирилл Сергеевич Раевский был самым передовым фармакологом в России, который занимался антипсихотическими веществами. Антипсихотики — это блокаторы по типу D‑2 дофаминового рецептора. И моя кандидатская диссертация была связана с поиском новых антипсихотиков, которые были бы без побочных эффектов. Например, есть препарат галоперидол. Это серьезный антипсихотик, очень тяжелое лекарство. Мы с Кириллом Сергеевичем искали что-то полегче. Потом он меня познакомил с самыми лучшими зарубежными профессорами, которые тоже работали в области дофамина. Это был колоссальный источник знаний. Я этой темой очень сильно увлекся.

А уже в Америке, когда я был у другого моего учителя, Марка Карона в Дьюке, вдруг открыли новые рецепторы для следовых аминов. Это двоюродные братья дофамина и серотонина, которые оставались неизученными. Почему? Потому что не знали, что для них есть свои рецепторы. Для дофамина и серотонина знали, а для них — нет. И только в 2001 году открывают эти рецепторы. Команда, которая их открыла, пришла к моим учителям, потому что именно они были самыми лучшими специалистами в мире по рецепторам: Марк Карон и нобелевский лауреат Боб Лефковиц. Марк и Боб попросили меня заняться экспериментами, что я и сделал. Мы начали изучать эти рецепторы. Тема совершенно невероятная, очень интересная! Потому что никто не знал, как это работает. Сейчас на основании этих исследований мы пытаемся делать лекарства.

Потом я уехал в Италию, и в Америке никто не смог продолжить эту работу, во всяком случае в Дьюке. Тема вместе со мной полностью переехала в Италию. Ведь все зависит от конкретных людей, мне поручили — и у меня пошло, а кто-то другой может сказать, что у него не получается, и на этом все заканчивается.

Совместно с отечественными и зарубежными коллегами сегодня вы активно разрабатываете новые лекарства для лечения заболеваний мозга. Какие глобальные цели ставите перед собой в работе в этом направлении?

Прежде всего, конечно, создать лекарство. Сейчас первое лекарство находится на третьей стадии клинических испытаний в Японии и Америке. Я их консультирую, потому что изначально этим занимался. На первой стадии клинических испытаний нужно было доказать, что является мишенью. Исследования проводились совместно с F. Hoffmann‑La Roche. Они поверили, что проект стоит инвестиций. В Университете мы тоже значительно продвинулись, нам уже ясно: есть шесть рецепторов, что‑то уже сделано, но ведь есть работа и по остальным рецепторам, их еще пять осталось. И вот мы теперь работаем и двигаемся в направлении еще пяти этих рецепторов. Вот тут мы впереди всех! Сейчас мы работаем над тем, чтобы найти партнеров, которые готовы финансировать наши исследования.

Когда в российских аптеках могут появиться ваши препараты, кардинально меняющие качество жизни больных?

Если говорить об отечественных препаратах — это 6‑7 лет. Если американские или японские препараты, то осталось года 2‑3. Они ведь уже почти готовы. Тут, как я уже говорил, очень многое зависит от финансирования.

В прошлом году вы стали лауреатом национальной премии «Вызов» за открытие принципиально новых лекарственных подходов для лечения болезней мозга. Повлияла ли премия на вашу работу? Возможно, появились новые предложения о запуске производства лекарств нового поколения в России?

Да, времени стало гораздо меньше, потому что постоянно даю интервью. Конечно, надеюсь, что это привлечет внимание и повлияет на ситуацию. Мы уже ведем переговоры, предварительно «Газпромбанк» проявил интерес, будем обсуждать детали. Для этого я должен выступить и объяснить идею, ведь это большие деньги. Проблема в том, что для исследований нам необходимо серьезное финансирование, а наши компании не хотят рисковать своими средствами. Они пока не уверены, что это сработает. Все эти годы мне помогал Университет, был грант РНФ, но для создания лекарства необходимы инвесторы. Также мы планируем поехать в «Росатом», возможно, они тоже нас поддержат. При более серьезной поддержке мы могли бы быстрее продвинуться в наших исследованиях.

Уже более 30 лет вы занимаетесь наукой. Не возникало ли у вас когда‑либо желания сменить область деятельности? Если да, то о какой другой профессии задумывались?

Таких желаний не возникало никогда. Еще со школы, в 13 лет, я знал, что буду врачом‑исследователем. Даже в голову не приходило, что я могу заниматься чем‑то еще.

Чем вы любите заниматься в свободное от работы время?

Как и все, я люблю проводить время с друзьями, общаться. Мне нравится играть в шахматы, а еще я люблю ездить на рыбалку.

Вы производите впечатление по‑настоящему счастливого человека. Возможно, потому что хорошо знаете, что такое счастье с нейробиологической точки зрения. В чем ваш собственный секрет счастья?

Во‑первых, надо заниматься любимым делом. Это однозначно! Мне повезло, что как я в 13 лет задумал, так оно и идет. Мне просто очень повезло! Во‑вторых, нужно стараться получать больше удовольствия от жизни, поднимать себе уровень дофамина.