Балтинфо: Через несколько лет мы сможем номинироваться на Нобелевскую премию

Николай Михайлович, у Вас и в кабинете ректора, и в приемной такая неформальная обстановка — чай, кофе…

Это для того, чтобы создать атмосферу общения. Ведь мой кабинет — основное место, где я общаюсь с людьми — объясняю, уговариваю, убеждаю, убеждаюсь… Вообще, должен вам сказать, Университет — это место, где нельзя давать указания и командовать. Здесь это не работает. А вот убедить ученого можно только аргументами. В университете никто не воспринимают систему отношений «начальник-подчиненный». Для этого и нужна соответствующая обстановка.

То есть, субординации нет вообще?

И не должно быть! Просто человек (руководитель) должен постоянно доказывать, что в том вопросе, по которому он принимает решения, он более компетентен, чем все остальные. И, замечу, постоянно сомневаться, постоянно искать новое, постоянно повышать квалификацию. Приказы можно снести в административной системе, где начальник менее квалифицирован в том вопросе, которым он занимается, но его поставили — и все. А здесь атмосфера приказа не проходит. Она ломает университет. Именно поэтому в университете всегда придается большое значение тому, доктор ты или не доктор, пишешь статьи и монографии или не пишешь. Если ты не доктор, то почему ты командуешь. Ведь сугубо управленческим качествам в России пока не очень верят. И университет консервативен, архаичен. Здесь постоянно оценивают, насколько ты квалифицирован. Профессионален. Убедителен.

Судя по тому, что те, скажем так, скандалы, которыми сопровождалось Ваше вступление в должность, сошли на нет, Вы оказались для коллектива достаточно убедительным? Или просто «сломали» несогласных?

Во-первых, давайте определимся со словами. Что такое скандал, если говорить не языком права, а обыденным? Очевидно, мы имеем в виду ситуацию, в которой по крайней мере две стороны высказывают претензии друг другу, причем не в спокойной атмосфере, а привлекая внимание окружающих. Когда родственник высказывает родственнику претензию в том, что тот к нему плохо относится, но их разговор никто не слышит — скандал? Нет, в таких ситуациях мы говорим — высказывает свое неудовольствие. Мы вот сейчас с вами спорим — мы скандалим? Нет. Скандал обычно происходит, когда кто-то открывает окошко и пытается в спор двоих вовлечь посторонних. Хотя бы тем, что кричит так громко, чтобы другие, посторонние если не вмешались, то хотя бы услышали.

Ни я, ни мои коллеги ни к кому не обращались: помогите, мол, такой-то у нас «плохо себя ведет». Мы же не кричали, что некоторые люди создали атмосферу, неподобающую университету. А ведь можно было об этом говорить, и громко. Но нам было обидно за родной дом-университет: рынки и рестораны в помещениях университета, 1500 незаконно проживающих в студенческом общежитии, частная поликлиника, сауны с услугами, кондитерская фабрика, ветеринарные клиники, мастерская по изготовлению надгробных камней, чего только не было... И все это кому-то приносило немаленькие личные доходы.

Но мы не выходили за пределы дома — разговор шел эмоциональный, на повышенных тонах, но здесь, дома. Приходили люди — им только здесь и говорили, как нехорошо они себя ведут. Думаете, это вызывало радость? Нет. И тогда несколько человек с «той» стороны стали кричать. Но ведь не о том, что у него отнимают его частную поликлинику и личные доходы. Они ведь понимали, что это неприлично! Кричать стали что-то другое.

А главное, что за всю эту грязь, накопившуюся в нашем доме за последние десятилетия, я, новый ректор, должен нести ответственность. Между тем, в университете хорошо помнят, что именно я и мои коллеги по юрфаку и экономфаку не только открыто (на ученом совете и сенате университета) критиковали прежнюю управленческую политику, но и предпринимали практические меры для того, чтобы вычистить эту грязь из университета.

Вместе с деканом Экономического факультета мы еще в 1996 году подготовили конкретный план компьютеризации всех фондов библиотеки университета и предложили разрешить нам самим его осуществить за счет средств «юридического и экономического факультетов». Представили план оптимизации имущественного комплекса университета, предложили и добились создания централизованного фонда СПбГУ и так далее. За критику политики списочного приема в университет и массовой практики сдачи в аренду помещений университета за гроши (за 37 коп. за кв. м в год в тот период, когда мизерная зарплата ассистента была полторы тысячи рублей в месяц) в 1999 году я даже был снят с должности декана.

Получается, на протяжении многих лет существовала такая практика, а правда почему-то открылась только Вам?

Конечно, нет. Все знали, все об этом говорили. Что магазины принадлежат этому, рестораны — тому, поликлиника третьему, а прием в университет идет по спискам — ректора, деканов, приемных комиссий… Другое дело, когда я и мои коллеги говорили об этом например, на сенате университета, это называлось «неуниверситетский стиль общения». Я тогда, помню, не стерпел, и сказал, что не слово «вор» не университетское, а «вору нет места в университете».

Вот чего точно никто не знал — сколько в университете ресурсов: зданий, сотрудников, машин, денег, оборудования… И в этой обстановке многие пользовались своим положением. Сколько членов ученого совета имели доступ к так называемым научным деньгам? Ведь конкурсных процедур, как сейчас, не было. Деньги просто делили между своими. Конечно, в такой атмосфере нашлись люди, которые стали «кричать в окошко». Мы пытались успокоить нервных родственников. Но эти люди профессионалы — им удалось на время привлечь к себе внимание. Тогда мы устранили главное условие для развития конфликта — непрозрачность. Сегодня студенты являются членами приемных, тендерных, переводных, научных и методических комиссий, Ученого совета. Представители профсоюзов входят туда же. Открыта виртуальная приемная, публикуется информация о деканских совещаниях. И вышло, что все знают правду. И кричать стало не о чем…

Полный порядок?

Не полный, но мы потихонечку его наводим. Да, в университете пока далеко не всё справедливо. Некоторые продолжают разными путями получать огромные зарплаты. Пока. У меня — ректора — только с ноября этого года появилась достоверная информация о том, сколько получает каждый сотрудник. Раньше не знал этого — учет ведь не велся. В 2009 году я не знал, сколько у нас сотрудников — по разным данным, их было 11, 15 или 16 тысяч. Сколько кафедр у нас, сколько зданий, книг, оборудования! И все в университете знали, что никто не точно знает. И было непонятно, как можно руководить такой огромной структурой, ничего этого не зная. Но сейчас все постепенно меняется, и я надеюсь, что это всем видно. Другое дело, что это не публикуется — ведь это же не скандал. Почему-то масс-медиа полагают, что людей это не интересует, когда где-то хорошо и правильно.

Например?

Давайте откроем университетский сайт. Вот обращения к ректору. Например, запрос Следственного управления одного из УВД — просят предоставить сведения о студентке университета, а также обеспечить контроль за ее поведением. СМИ кричат: у Кропачева запросили незаконные сведения, он готовит ответ — все ждут «жареного». Что мы ответили? Что такими вещами заниматься не собираемся, что это противозаконная деятельность. Это все в открытом доступе на нашем сайте. Но кто об этом ответе написал? Никто. Кому это интересно? Есть ли какой-нибудь другой вуз в России, который это все выставляет для всеобщего сведения? А вы думаете, только в СПбГУ поступают такие запросы? Конечно, нет.

Или вот еще — по запросу правоохранительных органов мы делали заключение о том, содержится ли в книге Немцова «Путин. Итоги» элементы экстремизма. До этого тираж книги был арестован. Мы ответили — нет, элементов экстремизма в ней нет, есть признаки клеветы и оскорблений. Кто об этом написал? Вот если бы мы заявили — да, есть экстремизм, представляете, какой был бы шум? А тут — ничего.

Здесь будет город-кампус

Ваше стремление преодолеть раздробленность факультетов реализовалось?

А это раздробленность не только факультетов. Это так только вовне кажется. Университет был разделен на кафедры, лаборатории, институты. Каждый человек, имевший доверенность от прежнего ректора (а сколько таких доверенностей было, до сих пор неизвестно), имел свой клубок интересов. И он был заинтересован в том, чтобы тот кусочек университета, где он был, как правило, абсолютным хозяином, использовался им только в его интересах. Удалось ли преодолеть это — во многом, да. Во-первых, сегодня a priori нет лоббизма подразделений сверху. Ни ректор, ни проректоры никакие подразделения не лоббируют. Мне лично важны научные достижения, образовательные программы, интересы студентов, преподавателей. Во-вторых, изменилась идеология приобретения оборудования — мы стали закупать оборудование не для конкретной кафедры или лаборатории, а для создаваемого единого ресурсного центра, с централизованным управлением. Раньше сотрудник одного факультета должен был заплатить за пользование оборудованием на другом факультете — и это считалось нормально. Вот где был распад.

Насколько такая централизация оборудования и прочих ресурсов приближает создание и единого студенческого городка?

Территориальная раздробленность университета — это тот удар, который повлек за собой раздробленность интеллектуальную, и который сказался в итоге на качестве работы университета. Поэтому объединить его — на Васильевском острове и на Ново-Адмиралтейском острове — это сверхважная задача. Недавно спикер ЗакСа Вадим Тюльпанов обратился к депутатам с предложением поддержать изменения в генеральный план развития города с целью передачи Ново-Адмиралтейского острова в распоряжение СПбГУ. Кроме того, губернатором Петербурга было принято решение о передаче нам квартала А4 на Васильевском острове — это около 5 га земли. Таким образом, у нас есть возможность, например, создать общежития на 20–25 тысяч мест в центре города уже к 2016–2018 годам. Это даст возможность всем студентам — не только иногородним, но и питерским, проживать в университетском городке. И наша задача сделать городок таким, чтобы студенту захотелось там жить. А то, что там будет атмосфера, которая позволит студенту жить, учиться, развиваться — это факт.

Уже при вас?

А почему бы и нет? Не раскрывая всего секрета, скажу, что у нас сейчас есть деньги и другие возможности для этого. Мы готовы выделить соответствующее финансирование, чтобы получить нужный результат. Чтобы уже 3–4 человека через несколько лет если не претендовали, то всяко уж номинировались на Нобелевские премии. Для этого нужно, условно говоря, 10 млн в год на конкретный коллектив. Ну что ж — значит, будет! И мы получим этот результат. Просто нужно правильно определить людей, которые будут работать. И работать самому. Если бы в сутках было 48 часов, я бы занимался университетом. Я хочу, чтобы здесь было удобно, красиво, успешно, хорошо. Чтобы зарплаты выросли, чтобы у нас были Нобелевские лауреаты... И я думаю, что все это будет.

Университет помимо ЕГЭ практикует дополнительные вступительные экзамены…

Да, для некоторых образовательных программ это необходимо. Но, заметьте: если есть дополнительные вступительные испытания, то у нас установлен жесткий контроль за процедурой их проведения — все фиксируется, везде установлены видеокамеры. Если вы с чем-то не согласны, можно идти и обжаловать — и запись испытания можно использовать как доказательство. И никаких тебе списков — деканских, ректорских…Я, кстати, предложил, чтобы во всех вузах такое было, но остальные почему-то не торопятся. И защиты диссертаций мы проводим в Интернете. Сейчас в новых ВАКовских требованиях (ВАК — Высшая аттестационная комиссия — прим. ред.) такое же положение записано. Что все должны проводить видеофиксацию защиты. Я надеюсь, что и на дополнительных вступительных испытаниях это скоро будет повсеместно.

Зачем нужна такая открытость?

Только так можно изменить тот Университет, который был до этого. Поверить руководителю в том, что он хочет изменить жизнь университета в лучшую сторону (а не в свою личную) невозможно, если только не увидеть его дела. А увидеть можно только так. Чтобы информация была открыта — сколько денег мы потеряли, сколько получили... Этими цифрами, которые мы делаем доступными для общественности, мы себя, конечно, в определенной степени ограничиваем — ведь с нас спросят, раз уж узнали. Но это тренд. Я и мои коллеги хотим, чтобы люди знали, что мы можем ответить, что не боимся этой ответственности.

Какова еще мотивация быть такой «белой вороной»? Обостренное чувство справедливости?

Оно у всех обостренное. Только дальше вы либо принимаете решение, либо нет. Человеку свойственно хотеть справедливости. Просто кто-то просто живет и страдает. А кто-то пытается изменить жизнь.

Это как в бытность вашу председателем Уставного суда? Памятное решение об администрации губернатора…

Вы про 2000–2005 годы? Главные решения ведь были другими. На основе норм международного права мы признали закон о снижении зарплаты госслужащим Петербурга в ситуации, когда бюджет города профицитен, несоответствующим Уставу города. Это позволило избежать запланированного губернатором и Законодательным собранием Петербурга в 2003 году снижения заработной платы для значительной части горожан. Это решение действует до сих пор!

Мы запретили повышать пенсию депутатам без повышения остальным категориям работающих.

Решение суда в 2003 году об отмене распоряжения губернатора, лишившего горожан права на обсуждение решений по застройке территорий, обязало городскую власть проводить общественные слушания по поводу уплотнительной застройки.

Было и знаковое решение Уставного суда о необходимости исполнения городских законов губернатором. Например, городской парламент три месяца обсуждает бюджет города и устанавливает расходы по каждому направлению. Однако в законе была маленькая приписка — губернатор города может менять направления расходования средств своим единоличным решением. Пользуясь этим, администрация губернатора, например, направляла деньги, предусмотренные на матпомощь по рождению ребенка, на содержание губернатора Петербурга. И речь шла о сотнях миллионов рублей, перераспределяемых таким порядком с разных статей бюджета! Мы признали этот закон не соответствующим Уставу города. И закон в этой части был отменен.

По поводу постановлений правительства, которые принимались с нарушением всяческих процедур. А таких постановлений было 500 с лишним! Например, по Дому книги — приватизировать или нет. Правительство голосует за то, чтобы Дом Книги не приватизировать, в стенограмме сказано — не приватизировать, в протоколе сказано — не приватизировать, а в подписанном губернатором постановлении — приватизировать. Мы уточняем у «товарища представителя губернатора в Уставном суде» на заседании суда — как же это так, а он заявляет: прошу внести в протокол, что ни стенограмма, ни протокол заседания не являются официальными документами, на основании которых вы можете делать вывод о том, что происходило на заседании правительства. Мы спрашиваем: что же является основанием? Что говорит представитель? Воспоминания участников заседания, не участников заседания, членов правительства, пометки на полях блокнотов, на основании которых оформляется постановление правительства! Абсурд? Это же говорило о полном беспределе. Вы представляете, насколько тяжело было выносить такое решение?

Одно из самых опасных (в том числе и для судей) дел Уставного суда — решение о возможности губернатору баллотироваться на третий срок. Я хорошо помню тот день, когда на входе в зал судебного заседания нам громко и отчетливо было сказано: «если заседание сегодня состоится, детей больше не увидите»… Мы не побоялись и вынесли в тот же день единственно законное решение — не позволившее губернатору баллотироваться на третий срок. Уже на следующий день мэр Москвы передумал создавать в Москве уставный суд. Угрозы были почти по каждому делу. Однажды судья так перепугался, что пытался тайно в перерыве заседания сбежать и тем самым сорвать кворум для продолжения заседания и вынесения важного для города решения суда. По одному из дел мне пришлось дать команду охране здания закрыть все двери и отдать ключи моему заму, поскольку некоторые судьи пытались уклониться от вынесения решения. Логика было простой: судья обязан был проголосовать или «за», или «против», уклоняться от голосования закон ему запрещал!

Сегодня Уставный суд не принимает таких решений?

Я сегодня не анализирую запросы, которые к ним приходят. Поэтому сказать, как юрист, насколько обоснованные решения они принимают, не могу.

Общественная нагрузка

Вы, как председатель Общественного совета при ГУ МВД, скажите: Петербург — безопасный город?

Члены Общественного совета начали свою работу, чтобы сделать его таким. Новый ОС каждую неделю будет вести прием граждан, пока по пятницам. Мы обращаемся к горожанам с просьбой присылать свои предложения по работе подразделений Главного управления присылать в Совет. До лета мы проведем встречи каждый месяц с каждым руководителем ГУ МВД, который отвечает за работу знаковых направлений в полиции. Мы решили провести соцопрос отношения горожан к полиции, причем хотим получить информацию не вообще, а по районам — не исключая, что в каждом районе свои специфические проблемы. Хотим понять, в чем именно. Через год проведем еще соцопрос, чтобы понять — меняется что-то или нет.

Нас много, в каждом районе от пяти до шести человек. Есть огромная масса организованных людей, которые готовы этим заниматься. Первое обращение, которое к нам поступило, я разослал всем членам совета. У нас как семинар — чтобы все высказали свое мнение. Потом мы эти ответы разобрали на нашем президиуме, поговорили, как мы должны действовать. Я теперь вопросы буду направлять председателям групп, но не для ответов, а для проектов этих ответов, которые будут присылать мне. Когда мы выработаем схему, правильно ли мы действуем, мы будем наделять председателей групп правом отвечать самим на вопросы. Дальше дело дойдет до обычных членов совета. Постараемся вовлечь в эту работу всех.

Вот пример. Пришло обращение, в котором гражданин ставит вопрос о том, что такие-то действия в отношении него были незаконными. Люди стали присылать ответы: я считаю, что это было законно, другой — незаконно, третий — у меня нет всех документов, и мне нечего сказать по этому поводу. В конце концов, мы решили, что заниматься юридической оценкой на основании присланных писем на полторы страницы и заявлений о том, что в отношении кого-то действовали незаконно, — это неправильно. А вот взять под контроль, потребовать от правоохранительных органов — полиции, прокуратуры — разобраться, что именно произошло — это мы можем.

Например, человек говорит, что его привлекли к ответственности, а суд оправдал, а передо ним не извинились, виновных не наказали. По закону — должны были извиниться. Мы пошлем запрос — было такое извинение или не было. Ведь в представлении конкретного человека может не быть наказанием тот факт, что кого-то не представили к очередному званию, лишили премии. Он считает наказанием только увольнение или заключение под стражу. И поэтому он пишет, что никакого наказания не было. Мы решим, адекватно ли наказание, если оно было, тяжести совершенного. Но давать свою оценку на основе присланного письма — это не тот путь.

Многие ваши собратья по «альма матер» уже в Москве — кто давно, кто недавно. Вы в сторону столицы не посматриваете?

Вы имеете в виду, не собираюсь ли я в Москву? Нет, я не собираюсь. Надо сначала здесь делать дело. Университет только начал развиваться, знаковые изменения начнут проявляться года через три. Я хочу это увидеть и я очень люблю Петербург.